Мовла Гайраханов. Казарма

(из цикла «Армейские рассказы»)

Синий свет лампочки отсвечивал в дальнем углу казармы, рассеивая ночную тьму. Тишину ночи нарушали храп и вздохи спящих солдат. Дневальный, пристроившись на тумбочке, мирно спал, так же, как и дежурные офицер и сержант.
Половина казармы, как всегда, пустовала. Дежурные смены солдат находились на объектах обеспечения наземной связи для военной авиации. Солдаты любили уходить на дежурство, потому что в казарме они находились под неусыпным оком начальства, а на объектах оно появлялось только для проверки и контроля.
Горбачевская «перестройка» пришла в армию в виде расстегнутых верхних пуговиц и дополнительного 20-граммового кусочка масла. Предоставление таких «вольностей» расшатало устои и традиции Советской Армии. Первые полгода службы солдат даже мечтать не мог о расстегнутой верхней пуговице гимнастерки или горбушке хлеба. И то и другое возбранялось старослужащими под страхом неотвратимого наказания. Проходившие первый год службы с застегнутым крючком на воротнике гимнастерки «деды» не смогли простить такого безобразия «перестройке». Горбачев потерял свой авторитет в армии. Проживший два года в кирзовых сапогах человек никогда не позволил бы себе такой «глупости». Если раньше офицеры заставляли всех застегивать крючки, то теперь требовали от молодых солдат, чтобы они их держали расстегнутыми. «Дедов» вид молодых «салаг» со следами привилегий старослужащих в форме одежды бесил. Армия, как всегда, с неодобрением переживала очередную реформу, приводящую к внутреннему конфликту.
С первыми лучами солнца дежурный по роте подавал команду «Рота, подъем!» Кто-то быстро подскакивал, чтобы одеться, кто-то медленно отходил ото сна, а некоторые с кроватей обсыпали сержанта отборным солдатским матом. Сержант благоразумно не замечал такого отношения к своей команде. Излишнее рвение среди солдатской братии возбранялось, до появления дежурного офицера старослужащие имели полное право досматривать свои прерванные сны.
До утреннего «развода» молодые солдаты лениво пробегали «стометровку». Обратно они возвращались, медленно раскуривая дешевые сигареты. «Деды» от зарядки себя освободили, но строго следили за тем, чтобы молодые «духи» соблюдали установленный в армии распорядок дня. До появления офицеров дневальные наводили «марафет» в казарме. «Машка» – большая швабра с тяжелым деревянным ящиком, с прибитым вниз сукном от шинели, протаскивалась через все помещение казармы. «Машка» занимала особое место в солдатском фольклоре. Армия не знает слова «можно» в вопросительной форме, оно заменяется уставным «разрешите». При любой просьбе новобранца со словом «можно» всегда упоминается «Машка», с ее длинной деревянной «ляжкой».
Построенный на «развод» батальон всегда вызывал праведный гнев командира. Унылый вид солдат, неохотно отдающих долг Родине и при первой возможности «сачкующих», не вызывал в нем чувства гордости за вверенное ему подразделение. Внешний вид некоторых солдат иной раз приводил его в ярость, сильные руки отца-командира приподнимали очередную жертву с пола и раскачивали ее. Виновного назначали в наряд или отправляли на гауптвахту в назидание другим. Другие уроков из этого не извлекали. Следующей жертвой командирского гнева мог стать любой из них.
После «развода» солдаты строем отправлялись в парк, чтобы на служебных «КамАЗах» двинуться на завтрак в полк. Полк располагался в нескольких километрах от аэродрома, но жил одной жизнью с ним. Холодная столовая всегда напоминала восточный базар, потому что сотни сыновей Средней Азии всегда ошивались возле нее, соблюдая солдатскую заповедь «поближе к кухне, подальше от начальства». Повара-узбеки научились так готовить пищу, что ее всегда оставалось очень много. Отходы пищи быстро заполняли большую яму, в которую все скидывалось. Солдаты шутили, что от переизбытка съеденного овса на «гражданке» будет стыдно смотреть в глаза лошадям.
Иногда в столовой возникали драки. Сотни «азиатов» считали столовую своей собственностью, «чужаки» с другим типом лица не всегда с этим соглашались. И тогда в качестве весомых аргументов «за» и «против» выступали черпаки и кулаки.
Советскую Армию раздирали межнациональные распри, которые были сильнее законов «дедовщины».
После завтрака солдат отвозили на аэродром, где они расходились каждый по своим объектам, чтобы сменить дежурную смену.
Самолеты с ревом садились на бетонку и так же с ревом взлетали с нее. Солдаты, которых часто отчитывали, плохо кормили и иногда отправляли на «губу», становились на боевое дежурство и обеспечивали взлет и посадку военных самолетов. Летом учебные полеты продолжались почти круглосуточно, и тогда солдаты целые сутки не выходили из своих РЛС и РПС. Каждый чувствовал, какой груз ответственности ложится на его плечи, и добросовестно исполнял свои обязанности. Никто не имел права на ошибку, и солдаты не ошибались. Вчерашние школьники, призванные со всех уголков огромной страны, они делали работу, достойную настоящих профессионалов. На объектах офицеры понимали, что нельзя унижать людей, выполняющих столь ответственную работу. Однако после дежурства солдаты вновь возвращались в казарму, где их отчитывали за внешний вид и неотполированную бляшку ремня.
Вечером всех загоняли в ленинскую комнату, чтобы посмотреть программу «Время». Если бы замполит мог слышать и понимать комментарии своих подчиненных, он бы повесился на первом суку. Бог освободил его от знаний таджикского, абхазского, чувашского и других языков нерушимого Союза. Однако этот неглупый и ленивый человек понимал, что в данном конкретном случае незнание – сила. Ибо сердцем ведал он, о чем говорят.
Солдатская казарма, с ее каптерками, сушилкой, ленинской комнатой, дежуркой, всегда жила своей жизнью после отбоя. Кто-то уходил в «самоход», кто-то чаевничал в каптерке, иные выясняли отношения в сушилке или в камышах за казармой в зависимости от намерения противника.
«Дембеля» занимались своими альбомами и формой, молодые услужливо помогали им, покровительство «старика» давало свои маленькие привилегии, которые многое значат в тесном мужском коллективе.
В солдатской службе самыми трудными являются последние два месяца, когда дни тянутся медленней, ночи становятся длинней. Гражданская жизнь представляется сплошным праздником, с музыкой и танцами.
Наконец наступает день, когда ты прощаешься с друзьями. Остались в казарме земляки, которые стали тебе как родные братья, таджик Бача, который мышь смешно называл «питичкой», а русскую речь в разговоре щедро разбавлял восточными словами. Остались друзья – украинцы, русские, грузины, балкарцы. Сударик из Орла подвез на своем ГАЗ-66 до КПП, крепко пожал руку, поздравил с новой жизнью и – прощай, служба! Последний раз бросаешь взгляд на бетонку, стройный ряд красивых самолетов, казарму, в которой прожил полтора года. С этого дня твоим позывным будет пользоваться другой мальчишка, который займет твое место в ставшем родном пеленгаторе. Но это уже ничего не значит, потому что все это осталось в прошлом навсегда, и уже, дай Бог, никогда не вернется в твою жизнь.

Нана №1, 2024