Погружение в поэтический мир исторической «трилогии» Асламбека Тугузова, посвященной одним из выдающихся героев чеченского народа в восемнадцатом и девятнадцатом веках, невольно приводит к наблюдениям, с которыми сложно не поделиться с читателями и поклонниками его творчества.
Оговорюсь, трилогия достаточно условная, поскольку поэм пока три – «Шейх Мансур», «Алибек-Хаджи» и «Кунта-Хаджи», – а «галерея лиц», овеянных легендарной славой, в народной памяти ими не ограничивается. И, как знать, возможно, еще не раз заставит автора вернуться под ее своды.
Как проницательно заметила известный российский публицист и прозаик Марина Саввиных в предисловии к поэме «Алибек-Хаджи», обращение поэта к языку эпоса не вылилось в обычное повествование о «делах давно минувших дней», но стало своеобразным «религиозно-философским исследованием», суть которого – поиск «духовной опоры для новых поколений». И, как закономерный итог этого вдохновенного «тщания» – «из бездны потрясений и страдальческого прозрения, рождается страстный гимн Творцу».
Это состояние Марина Саввиных отобразила удивительно точной и в то же время изящной аллегорией из христианского учения, утверждающего благость Всевышнего, несмотря на существование зла – «теодицея Асламбека Тугузова».
В поэме «Кунта-Хаджи» идея Всевышней благости и непротивления злу как бы закольцована на образе самого Кунта-Хаджи – праведника, суфия и аскета. В один из январских дней 1864 года перед редутами русской крепости, недалеко от Шалей, собрались три тысячи его последователей, большинство из которых были ветеранами еще недавних сражений под знаменами имамата Шамиля. Они пришли требовать освобождения своего духовного учителя и наставника, арестованного царскими властями. Эти воины, закаленные в многочисленных битвах, оставили свои ружья на берегу реки Басса, как символ смирения перед волей Творца, и шли, вдохновленные молитвенными песнопениями, в непоколебимой уверенности справедливого решения их чаяний.
То была вера экстатического накала, внушенная как духом учения опального шейха, так и, возможно, личным отчаянием. Его незримым присутствием в тот день, казалось, было наэлектризовано все пространство огромного заснеженного поля – между аулом Герменчук и крепостным валом, за которым, как они верили, находился, заключенный в темницу, шейх Кунта-Хаджи. Эта была первая в истории чеченского народа попытка мирного протеста в царской России. Пусть и облеченная в религиозную оболочку. Участники похода, увы, не стали свидетелями «чудесного» и милостивого снисхождения колониальных властей к «гласу народа». Однако к чести последнего, для потомков этот день навсегда останется примером, пожалуй, самого эпичного сражения.
И в этом смысле, как для читателя и стороннего наблюдателя, для меня не остается сомнений в том, что ядро поэмы «Кунта-Хаджи» – «ядро силы» – это в первую очередь дань поэта «безумству храбрых» в том знаменитом Кинжальном бою. Мистического чуда не случилось – но, как это не раз бывало с чеченцами, произошло «обыкновенное чудо» – чудо беспримерного героизма и самопожертвования. […]
И все же, грохот оружейных залпов и звон мечей, пронизывающий значительную часть народной поэзии нельзя объяснить какой-то врожденной тягой к милитаризму. Причина куда прозаичнее и печальнее, а именно – в сложившихся обстоятельствах исторического характера и географической локации нашего края – на перекрестье великих торгово-экономических путей и борьбы интересов различных региональных держав и мировых империй.
Потому и обращение Асламбека Тугузова (как сына своего народа) к теме героической борьбы чеченцев за свободу и независимость, не стало чем-то исключительным, более того, оно «напитано» опытом всех предыдущих поколений – поэтов и писателей, певцов-илланчей и народных сказителей, оставивших след в чеченском фольклоре и классической литературе.
А в контексте учения Кунта-Хаджи героические поступки чеченцев, как мужчин, так и женщин, в одноименной поэме поднимаются на принципиально новый уровень – ведь подвиги самого шейха относятся не к военной сфере – они, по словам чеченского ученого и философа В. Акаева «сопряжены с духовной культурой, способствующей нравственному возвышению человека, этноса». А что может быть нравственнее, чем его (человека) готовность к самопожертвованию, во имя спасения другого?
И здесь, возвращаясь к поэме, невозможно не остановиться на одном, очень важном для понимания психологического портрета чеченца того времени, моменте, а именно – роли незамужних девушек в традиционном чеченском обществе – способных в тяжелую минуту «встать в строй» рядом с мужчинами-воинами. Такая активность, как это ни удивительно с точки зрения устоев и религии, характерных для любого патриархального общества, не находит сопротивления или непонимания у соплеменников – пусть даже таких набожных, как мулла Мачик и его мюриды, и «маскулинных», как Вара.
И это не «придумка» поэта, а самое что ни на есть реалистическое отражение исторически подтвержденных примеров – участия чеченских девушек в военных действиях оборонительного характера. Или, как это отражено в поэме – в марше по освобождению шейха из плена. Надо отметить, что слово «арест» на тот момент для чеченцев, еще не совсем осознавших или смирившихся с потерей независимости, не имело значения, отличного от слова «плен».
Автор дважды акцентирует внимание на портретах этих героинь: когда впервые знакомит с ними читателя – полными сияния, жизненного огня и безоглядной решимости:
Тогда глазами ярче лала,
Сверкая гордо на парней
Одна из девушек сказала:
«Зачем нам солнце лунных дней,
Когда не будет вас на свете?!
Пусть по домам тоскуют дети,
А мы за вами в бой пойдем…
И в финальной сцене – когда Тугузов возвращается к этим единственным в поэме женским образам на поле битвы, где (как по Роберту Стивенсону в стихотворении «Вересковый мед») «живой лежал на мертвом, и мертвый на живом»:
Бесплотные, почти былинки,
Поймав свинца лихого шквал,
Легли две девушки-шалинки
На окровавленный завал.
Они лежали, а над ними
Сырыми хлопьями своими
Туман кружился голубой,
Как будто саван гробовой,
Виясь и тихо обещая
Иную вечную судьбу
В зеленом солнечном зобу
Золотокрылой птицы рая.
Он прорисовывает их образы столь тонко, почти абрисно – прибегая к сравнениям, построенным на таких созвучных рифмах, как если бы последние были частью эгиды, которой воины античности из уважения покрывали тела своих товарищей, павших в бою…
Интересен сам факт появления этих героинь в поэме – где, чуть ли не на каждой странице, как сказал бы Ибн Сина, «вражда стучит мечами о щиты». Асламбек Тугузов вводит их в сюжетную канву не сразу – а как бы случайной отсылкой к преданию, «правдивому, как вкус земли». Которое призвано, с одной стороны, дополнить объективную картину того памятного дня, а с другой – словно бы пытается «придержать» нарастающее напряжение – перед неумолимой смертельной кульминацией, на контрасте «льда и пламени». Но «у войны не женское лицо», и судьба героинь предрешена – быть безвозвратно втянутыми в ее гибельную воронку. […]
…Наше «путешествие» в художественный мир поэмы «Кунта-Хаджи» подходит к своему финалу, уместно предположить, что в определенный момент у читателя обязательно возникнет вопрос: а где, собственно главный герой, чье имя выведено в ее название? Подчеркну – вопрос, но не отсутствие интуитивного ощущения его всеобъемлющего присутствия – ибо идеями, духом и волей Учителя пронизана вся внутренняя «вселенная» поэмы, «архитектор» которой, Асламбек Тугузов, отчасти и сам движим этой энергией.
Есть еще одно предположение – имеющиеся исследования ученых-историков по сей день вызывают много споров, вплоть до полного неприятия последователями учения любых попыток «измерения логосом» фигуры столь значительной и мистической в их религиозном мировоззрении, как Кунта-Хаджи. Отсюда перед поэтом, занимающим позицию где-то ближе к середине, стоял очень сложный выбор, если не вызов – отложить «паломничество к вершине» на более поздний период, когда фактического материала будет достаточно – для размышлений, переживаний и осмыслений, сопутствующих творческому процессу – либо, если «время не ждет», найти некое виртуозное разрешение данной коллизии. Шаг в пользу последнего очевиден – как и возвращение поэта к основной теме, что называется, «отдельной книгой»…
Роза Межиева
